Неточные совпадения
— Я поражена, Клим, — говорила Варвара. — Третий раз слушаю, — удивительно ты рассказываешь! И каждый раз
новые люди,
новые детали. О, как прав тот, кто первый сказал, что высочайшая красота — в
трагедии!
Это повторялось на разные лады, и в этом не было ничего
нового для Самгина. Не ново было для него и то, что все эти люди уже ухитрились встать выше события, рассматривая его как не очень значительный эпизод
трагедии глубочайшей. В комнате стало просторней, менее знакомые ушли, остались только ближайшие приятели жены; Анфимьевна и горничная накрывали стол для чая; Дудорова кричала Эвзонову...
Тот, кто находится внутри, в самой глубине европейского процесса познания, а не со стороны благоговейно на него смотрит, постигает внутреннюю
трагедию европейского разума и европейской науки, глубокий их кризис, мучительную неудовлетворенность, искание
новых путей.
— Ну, это еще ничего, — сказал он весело. И затем, вздохнув, прибавил: — Лет через десять буду жарить слово в слово. Ах, господа, господа! Вы вот смеетесь над нами и не понимаете, какая это в сущности
трагедия. Сначала вcе так живо! Сам еще учишься, ищешь
новой мысли, яркого выражения… А там год за годом, — застываешь, отливаешься в форму…
Вместе с тем я раскрывал
трагедию человеческого творчества, которая заключается в том, что есть несоответствие между творческим замыслом и творческим продуктом; человек творит не
новую жизнь, не
новое бытие, а культурные продукты.
Замечание это вывело на сцену
новую тему:"привычка к
трагедиям". Какого рода влияние оказывает на жизнь"привычка к
трагедиям"? Облегчает ли она жизненный процесс, или же, напротив того, сообщает ему
новую трагическую окраску, и притом еще более горькую и удручающую? Я был на стороне последнего мнения, но Глумов и Очищенный, напротив, утверждали, что только тому и живется легко, кто до того принюхался к трагическим запахам, что ничего уж и различить не может.
Этот краткий диалог показался мне довольно комичным. Я был неспособен в то время понять
трагедию «старого мира». «
Новый мир» поглощал все мое внимание.
Я не мог тогда, особенно сначала, видеть недостатков Плавильщикова и равно восхищался им и в
трагедиях, и в комедиях, и в драмах; но как он прожил в Казани довольно долго, поставил на сцену много
новых пиес, между прочим комедию свою «Бобыль», имевшую большой успех, и даже свою
трагедию «Ермак», не имевшую никакого достоинства и успеха, и сыграл некоторые роли по два и по три раза, — то мы вгляделись в его игру и почувствовали, что он гораздо выше в «Боте», чем в «Дмитрие Самозванце», в «Досажаеве», чем в «Магомете», в «Отце семейства», чем в «Рославе».
Я начал опять вести свою блаженную жизнь подле моей матери; опять начал читать ей вслух мои любимые книжки: «Детское чтение для сердца и разума» и даже «Ипокрену, или Утехи любословия», конечно не в первый раз, но всегда с
новым удовольствием; опять начал декламировать стихи из
трагедии Сумарокова, в которых я особенно любил представлять вестников, для чего подпоясывался широким кушаком и втыкал под него, вместо меча, подоконную подставку; опять начал играть с моей сестрой, которую с младенчества любил горячо, и с маленьким братом, валяясь с ними на полу, устланному для теплоты в два ряда калмыцкими, белыми как снег кошмами; опять начал учить читать свою сестрицу: она училась сначала как-то тупо и лениво, да и я, разумеется, не умел приняться за это дело, хотя очень горячо им занимался.
Я познакомлю вас с Николевым и попрошу его прочесть что-нибудь из
новой его
трагедии „Малек-Адель“, заимствованной из „Матильды“; [«Матильда, или Рыцари крестовых походов».
Это событие сразу меняет перспективу и переносит нас в
новую историческую (не апокалипсическун ли) эпоху, открывается
новый акт всемирно-исторической
трагедии.
Для них возникновение мира есть следствие слепого и нелепого акта воли, как бы ошибки Абсолютного, повлекшей за собой мировой процесс и ввергнувшей само Абсолютное в «
трагедию страдающего бога», причем вся эта история имеет закончиться бесследным уничтожением безрезультатного мироздания и
новым погружением Абсолютного в тупой и сонный покой.
Эта связь, которая для меня и ранее неизменно намечалась в общих очертаниях, здесь раскрывается более конкретно, и история
новой философии предстает в своем подлинном религиозном естестве, как христианская ересеология, а постольку и как
трагедия мысли, не находящей для себя исхода» (Вестник РСХД.
Ницше очень дорожил мыслью о роли, которую играл в
трагедии первоначальный хор сатиров. В письме к Эрвину Роде он пишет: «Мое понимание сатиров представляется мне чрезвычайно важным в этом круге исследований. И оно есть нечто существенно
новое, — не правда ли?»
Дионисово вино мы можем здесь понимать в более широком смысле: грозный вихревой экстаз вакханок вызван в
трагедии не «влагою, рожденной виноградом». Тиресий определенно указывает на ту огромную роль, какую играло это дионисово «вино» в душевной жизни
нового эллинства: оно было не просто лишнею радостью в жизни человека, — это необходимо иметь в виду, — оно было основою и предусловием жизни, единственным, что давало силу бессчастному человеку нести жизнь.
«Разве не представляется необходимым, чтобы человек этой трагической культуры, для самовоспитания к строгости и ужасу, возжелал
нового искусства. искусства метафизического утешения
трагедии?»
Утопия хочет совершенной жизни, принудительного добра, рационализации человеческой
трагедии без действительного преображения человека и мира, без
нового неба и
новой земли.
Подведенные девичьи глаза, маленький креольчик и лиловый негр из Сан-Франциско… И грубая, мутно-бурлящая
новая жизнь, чудовищною волною подлинных
трагедий взмывшая над этой тихою, ароматно-гнилою заводью.
Теургия преодолевает
трагедию творчества, направляет творческую энергию на жизнь
новую.
Историческая Петрова церковь бессильна удовлетворить современного человека, она не может справиться с его религиозной
трагедией, она всегда отвечает не на то, о чем спрашивают, она утоляет не ту муку, лечит не те раны, она помогает спастись от грехов младенческих, но ничего не в силах сделать с грехами зрелыми, она не хочет знать
нового в человеке.
Но в греческой
трагедии и греческой философии не раскрывалась еще фаустовская душа, эта
новая, страшная свобода.
Греческая
трагедия, как и вершины греческой философии, указывали на неизбежность прорыва за пределы замкнутого античного мира, они вели к
новому христианскому миру.
В
новом символизме до конца доходит и великое творческое напряжение человеческого духа, и творческая
трагедия, и болезнь духа.
Символизм в искусстве на вершинах своих лишь обостряет
трагедию творчества и перебрасывает мост к
новому, небывшему творчеству бытия.
Трагедия русского большевизма разыгрывается не в дневной атмосфере
новой истории, а в ночной стихии
нового средневековья.
Такова
трагедия новой истории.